Погода опять плохая. Кажется, я даже не сомневаюсь, она и есть главная причина моего нервного состояния. И так-то уж недолго осталось побыть в Африке, а тут еще до сих пор летнего платья не надеваешь.
7 апреля 1925. Вторник
Вчера я познакомилась с одним человеком, который произвел на меня большое впечатление и понравился. Это — поручик Алмазов. Папа-Коля пишет статью для какого-то календаря о русских в Тунисе, и за сведениями обратился к нему, так как тот все время стоял близко к этому делу. Оказалось, что он симбирец, нашлись общие знакомые и т. д. Но это не то, что мне хочется сказать. Мне он понравился тем, как говорил о русских, о России и т. д. Пусть он немножко декламатор, иногда впадает в пафос, хотя и умеренный, но он был искренен. В первый раз я услышала здесь — человек горько кается, что уехал. «Мне дела нет до политики, оставьте вы меня в покое, дайте только жить в России». Он часто резок, его постоянное: «Ах, оставьте, пожалуйста!» Он много говорил о войне вообще и о войне гражданской (сам он в военные попал случайно). Нервничал, все время шагал по комнате, движения резки, мысли — также. Не могу передать, что он говорил, чем произвел на меня такое впечатление, просто я видела перед собой человека, непохожего ни на одного из здешних, горячего патриота «истинно русского». Сам он говорит, что он уже мертвый человек, что личной жизни у него уже давно нет, но чем-то сильным и здоровым несло от него, сейчас это очарование прошло. Я слышала о нем только один эпитет: «шалый». Не знаю, может быть, он и «шалый», но он честный и ни на кого не похож. Во всяком случае, таких людей немного, и он мне нравится.
14 апреля 1925. Вторник
Ну, с чего же начать? Прошла ровно неделя с тех пор, как я последний раз писала свой дневник. Что же произошло за эту неделю? Чуть ли не в среду такой случай был. Ходила в город за покупками, главным образом переменить шелк для вышивки. И дома, при пересчете денег оказалось, что не хватает, правда, какого-то пустяка, что-то вроде 1–40. Мамочка начала ворчать: «какое легкое отношение к деньгам», «терпеть не могу, когда теряют деньги» и т. д. Я обозлилась, сначала огрызалась, потом дикая мысль стрельнула мне в голову. Я надела шляпу и вышла. За мной выскочили, что-то говорили, но я твердо решила не оглядываться. Так дошла до города, зашла в «Au petit Paris»[361], подошла к кассе и спросила, не забыла ли я здесь 1 <франк> 40 <сантимов>. Конечно, глаза выпучили. Этого и нужно было ожидать, но ведь не из-за этого же несчастного франка я ходила! А цель была достигнута. Это мне напомнило несколько моментов из моего детства.
После этого — один день была хорошая погода, и я опять ходила в город. Дни коротаю вышиваньем. Странно даже, что я выбрала такой способ и с успехом пользуюсь им. Все бы было ничего, да вот опять погода невозможная, ветер, дождь, холодно. В хорошую погоду как-то легче, и ни о чем плохом думать не хочется, а думаешь все о летних платьях, а так и совсем думать не о чем. Мамочка больна, простудилась. Теперь легче, но все-таки плохо. Лежит такая бледная, неподвижная, страшная. Эх, солнышка бы! А тут и Пасха не за горами. И ничего праздничного нет. Написать разве на эту тему стихотворение?
В Вербную субботу опять был Алмазов.
Я взялась за костюмы для «Стрелочка», пригласила на помощь Нюру, и мы теперь с ней «разворачиваемся» на пару. Жаль, что нескоро нам достанут бумагу. Жаль — погода плохая, я бы сама пошла в город.
Сегодня получено письмо от тети Нины. Оказывается, они не получили наших последних писем с карточками. Такая досада! А таких писем уже не напишешь. Что же еще? Сегодня ждали в Корпус великую княгиню Марию Павловну. Говорили, что она была в Утике (там сейчас производятся интересные раскопки).[362] Целый день все проходили в «параде», а она так и не приехала. Может быть, ее и вовсе в Африке нет. Тут что-то неладное.
Да, недавно видела Нину Кораблеву. Она приезжала к Нюре. В тот день я ходила в город и видела ее уже около фуры, когда она уезжала. Она сильно изменилась, приобрела «георгиевские» манеры, говорит на кадетском жаргоне (ее постоянное «Сева, заткнитесь!» вообще произвело на меня неприятное впечатление). Мне бы не хотелось с ней встречаться еще.
Ну, вот и все, что я могу выудить из своей головы, стихов не пишу — вот что скверно.
24 апреля 1925. Пятница
Последние дни каждый вечер все собиралась писать, да так и откладываю. Сейчас еще утро, т. е. период дня до 12. В это время я никогда не пишу дневника, но знаю, что если и сегодня буду откладывать до завтра, то совсем ничего не напишу. А записать мне кое-что хотелось бы. Сейчас уже и не то настроение, и не те мысли, но все равно буду записывать факты.
Последний раз я писала во вторник, на Страстной. Интересного там ничего не было, за исключением разве комедии с хором, когда я в четверг не захотела петь, м<ада>м Зеленой из города стеснялась, а потом по инерции не пела до самой заутрени. В церковь ходила, но ни одной службы не достояла до конца: у меня была спешная работа к Пасхе: я вышивала Шурёнке юбку. Когда вечером в пятницу удирала из церкви, то там был Мима. Это меня обрадовало. Но о Миме буду говорить после.
В субботу, прежде всего, — хорошая погода. После дождей и холодов такое солнышко, что я надела летнее платье. Потом я пошла на спевку, и на спевке было так весело, так хорошо, что я потом делала костюмы для «Стрелочка» и все время напевала, что бывает очень и очень редко. Наконец вечер. Пошли в церковь как будто и с хорошим чувством, а на самой заутрени было так грустно, хоть плачь. Видела, что Мамочке стало плохо и она ушла. Забеспокоилась. Почти не пела. Елизавета Сергеевна, заметив мое состояние, просто брала меня за талию и подводила к нотам. Когда начали прикладываться к кресту, мне стало совсем грустно. Я почувствовала себя совсем одинокой. Все христосовались, все радостны, а я уставилась в одну точку и молчала. Меня все раздражало: и заискивание перед м<ада>м Зеленой, и «георгиевские» дамы, и все. Тут Ел<изавета> Серг<еевна> полуудивленно обратилась ко мне: «Да, Ирочка! Христос Воскресе!» И странно — это вдруг меня тронуло, чуть не до слёз. Почему? Глупо. Пришла домой и расплакалась, совсем не по-праздничному. В кают-компанию на разговение пошла, и настроение было такое, как в самые последние будни так не бывает. Потом пришли Минаев и Петр Александрович, кое-как рассмеялась, развеселилась. Да и причин для грусти не было.
Дальше — первый день. Погода — великолепная, жарко. Я нарочно не надела нового платья, оделась во все серое. Мима зашел за мной, и мы пошли гулять. Гуляли много, собирали цветы, нашли первые маки. Так как роскошная погода, то и настроение роскошное. Выставила у себя окно, сделала маленькую перестановку в комнате, словом, все было хорошо. Вечером кадеты экспромтом устроили танцульку. Всеволод Новиков и Дима Шульгин (фельдфебель 4 роты) зашли за мной, правда, когда танцы уже начались. Я пошла. Всеволод, конечно, сразу же от меня отстал, и я сидела с кем попало, больше всего с Колей Зальцгебером и Володей Доманским. Малыши ко мне вообще больше расположены и, может быть, и я к ним. Танцевала немного, больше всего с Шульгиным, один раз с Тыртовым и всё. Руссиан опять задел меня. Здоровый он ухаживатель. И хуже всего, что и он начинает попадать в лапы Марии Васильевны. А она держалась безобразно. Среди танцев были вставочные номера: пел Всеволод Новиков какую-то глупость, декламировал Макухин из К.Р — «Наш полк». Потом этот паршивец Володя Доманский сказал: «Неизвестного автора стихотворение», которое заканчивалось чем-то вроде: «И сольются все напевы в громкий крик (или возглас) — Царя!» Потом пригласили Папу-Колю, и он играл на скрипке. В этот вечер (на каждом вечере должен был быть кто-нибудь) мне нравился Шульгин (и раздражал Руссиан); когда, в самом конце, уже никого почти не осталось, он пригласил меня на вальс, я отказалась и тут же пошла с Вериго. Не потому ли я на него так сержусь, что он так «понравился» мне на Рождество и на теннисе?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});